Пушкин, можно сказать, был как бы в долгу у фольклора. Долг платежом красен. Всем своим творчеством поэт этот свой долг возвращал. И не только тем, что как никогда широко ввел в литературу тему народа; не только тем, что, создав поэтические русские сказки, ввел в обращение у народа иноземные сюжеты (одним из источников `Сказки о мертвой царевне` была гриммовская `Белоснежка`, `Сказка о рыбаке и рыбке`, широко бытующая в фольклоре именно в пушкинской версии, тоже взята у Гриммов, `Сказка о золотом петушке` - у Вашингтона Ирвинга). Главным в этом `платеже` было то, что от подражаний и стилизаций Пушкин перешел к новому этапу. Он дал фольклору новую жизнь в современной литературе, в реалистической художественной системе, отражавшей объемность и динамику реального мира, воплощавшей в слове новое зрение. Он заставил фольклор работать в этой новой системе.
Перед нами - последняя глава романа `Дубровский`, начатого Пушкиным в 1832 году и брошенного в начале 1833-го. В начале этой главы описываются будни разбойничьего лагеря Дубровского.

`На валу подле маленькой пушки сидел караульный, поджав под себя ноги; он вставлял заплатку в некоторую часть своей одежды, владея иголкою с искусством, обличающим опытного портного, и поминутно посматривал во все стороны.
Хотя некоторый ковшик несколько раз переходил из рук в руки, странное молчание царствовало в сей толпе; разбойники отобедали, один после другого вставал и молился богу, некоторые разошлись по шалашам, а другие разбрелись по лесу или прилегли соснуть по русскому обыкновению.

Караульщик кончил свою работу, встряхнул свою рухлядь, полюбовался заплатою, приколол к рукаву иголку, сел на пушку верхом и запел во все горло меланхолическую старую песню:

Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне, молодцу, думу думати.`

Бросается в глаза та настойчивость, с которой Пушкин - сознательно и не без юмора - подчеркивает будничность, обыкновенность, прозаичность разбойничьего быта. Если бы не два слова - `пушка` и `разбойник`, мы никогда не догадались бы, что речь идет о быте, по всем привычным представлениям, необыкновенном, романтическом. Картина как будто сознательно крашена в один серый тон.

На первый взгляд может показаться, что смысл такого приема - чисто литературный, полемический: противопоставить романтическим - штампам достоверность реалистического бытописания: вот, мол, каково житье настоящих разбойников, вот как на самом деле они распевают свои песни. Однако эта парадоксальность - лишь, так сказать, первого порядка. Вот что происходит после того, как караульный `запел во все горло`:

`В это время дверь одного из шалашей отворилась, и старушка в белом чепце, опрятно и чопорно одетая, показалась у порога. `Полно тебе, Степка, - сказала она сердито, - барин почивает, а ты знай горланишь; нет у вас ни совести, ни жалости`.- `Виноват, Егоровна,- отвечал Степка, - ладно, больше не буду, пусть он себе, наш батюшка, почивает да выздоравливает`.

Это - главный штрих, и он окончательно проясняет смысл картины.
Перед нами - ненастоящие разбойники. Перед нами крепостные крестьяне, преданные батюшке - барину; изменились лишь внешние условия их существования. В эти новые внешние условия в неприкосновенности перенесены привычные, обыкновенные отношения между помещиком и его `людьми`. `Белый чепец` и чопорный облик няни, все это подчеркивают, ставя точку над `и`. В разбойничьем лагере царит своеобразная помещичья идиллия. Стихийное возмущение крестьян в Кистеневке при передаче имения Троекурову (хотели ведь `вязать` приказных) - это возмущение против чужого, плохого, жестокого барина в пользу хорошего, а главное - своего, притом возмущение и усмиренное тут же самим этим `своим` барином. Будь на месте Владимира Дубровского человек с другим характером - никакого разбойничьего лагеря мы не увидели бы в этом повествовании о дворянине - бунтовщике. Пушкин так прямо об этом и говорит: как только сам Дубровский исчез, `грозные посещения, пожары и грабежи прекратились. Дороги стали свободны`. Перед нами - наполовину разбойники, наполовину рабы. (Сам Дубровский к ним так и относится, свысока называя их всех `мошенниками`.)