Выражение `пиитический ужас` - одна из самых вдохновенных находок в русской литературе Но есть у Пушкина еще одно выражение, сходное с этим, говорящее о душевном состоянии, близком тому трепету, который испытал Гринев:

И внемлет арфе серафима
В священном ужасе поэт.
(`В часы забав и праздной скуки`)

Это - 1830 год. И тогда герой внимал неким звукам. И тогда его охватывал священный ужас. Через несколько лет, в `Капитанской дочке`, встречаем тот же `пиитический` ужас. Только через несколько лет на месте небесной арфы - хор главарей мятежа, на месте серафима - красные рожи.
Такого в литературе еще не было.
В `Капитанской дочке` литература обрела новый взгляд на народ, не отчужденно-поверхностный, не снисходительный, не жалостливый, не умиленный, но напряженно-сосредоточенный и полный драматизма.
Пугачевская тема была художественным открытием Пушкина. Открытие это проявило себя во всем, вплоть до последней клеточки стиля. И фольклор оказался здесь одним из решающих художественных средств.
Но применить фольклор как художественное средство так, как применен он в `Капитанской дочке`, Пушкин мог, только глубоко изучив его, освоив, сделав своим. Нужно было, ни на йоту не поступаясь своим, пушкинским, не теряя себя, не стилизуя, органично и естественно влить настоящую народную песню (да и не только ее, но и всю мощную струю фольклорных элементов - эпиграфы, характерную речь самого Пугачева, его сказку и прочее) в это свое, пушкинское, литературное.

Для этого было необходимо `опытным путем` найти и точки соприкосновения, и точки отталкивания между собственным своим методом и методом фольклора, между собственным стилем и фольклорным. Необходимо было найти пути к синтезу.
Не случайно главной `мастерской` стали для Пушкина его сказки.
В них тот же, что и у пушкинского Пугачева, размах, та же широта и удаль, та же земная силища, зуд в могучих плечах, ум и наивность, лукавство и щедрость, богатство эмоций - от `разгулья удалого` до `сердечной тоски`, та же бесподобная внутренняя свобода и `дикое вдохновение`, с какими рассказывал Пугачев свою `калмыцкую сказку`. В. Шкловский заметил, что этот принцип распространяется и на все повествование: `Общий высокий тон повести связан с песней. Иногда песни, идущие в эпиграфах, незаметно переходят в текст пушкинской прозы`. От лукаво ухмыляющейся рожи работника Балды до `пиитического ужаса` `Золотого петушка` - все это чревато Пугачевым. Сказки предвещают его.
И когда появляется таинственный вожатый - он возникает почти сверхъестественным, сказочным образом, как будто сама стихия бурана породила его на свет; и в самом сюжете, в судьбе Гринева есть нечто от сказки, где Пугачев - сродни той самой кровожадной Бабе Яге, которая накормила, напоила и спать уложила добра молодца вместо того, чтобы его съесть.

Самое удивительное то, что эта сказочность Пугачева - не чистый вымысел, не угода заранее задуманному образу. Марина Цветаева писала, что Пушкин `оставил` историческому Пугачеву, Пугачеву `Истории пугачевского бунта`, некоторые сказочные, былинные черты Пугачева `Капитанской дочки`. Это и так, и не так. Пушкин не `оставил` Пугачеву историческому сказочных черт, они для Пушкина просто были в реальном Пугачеве. `Берегись, государь,- сказал ему старый казак,- неравно из пушки убьют`.- `Старый ты человек,-отвечал самозванец,- разве пушки льются на царей?` Не эта ли былинность характера помогла неграмотному казаку стать вождем и полководцем? Не она ли заставила людей поверить, что их и взаправду ведет великий государь Петр Федорович? Ведь в простонародных представлениях, отраженных в сказках, царь - это тот же мужик, только в короне. Облеченный властью, возведенный в какую-то недосягаемую степень, но - мужик (вспомним, что `дворец` Пугачева - обыкновенная крестьянская изба, стены которой оклеены золотой бумагой; это уже настоящая сказочная декорация). Если в реальной жизни `до бога высоко, до царя далеко` и царь, таким образом, уравнивался с богом, то в сказке простолюдин осознает свое изначальное равенство с любым царем, в сказке он как бы `вспоминает`, что царь - такой же человек, как и все.