Не шуми, мати зеленая дубровушка,
Не мешай мне, доброму молодцу, думу думати.
Что заутра мне, доброму молодцу, в допрос идти
Перед грозного судью, самого царя.
Еще станет государь-царь меня спрашивать:
Ты скажи, скажи, детинушка крестьянский сын,
Уж как с кем ты воровал, с кем разбой держал,
Еще много ли с тобой было товарищей?
Я скажу тебе, надежа православный царь,
Всеё правду скажу тебе, всю истину,
Что товарищей у меня было четверо:
Ещё первый мой товарищ темная Ночь,
А второй мой. товарищ булатный нож
А как третий-то товарищ, то мой добрый конь
А четвертый мой товарищ, то тугой лук,
Что рассыльщики мои, то калены стрелы.
Что возговорит надежа православный царь:
Исполать тебе, детинушка крестьянский сын
Что умел ты воровать, умел ответ держать!
Я за то тебя, детинушка, пожалую
Серели поля хоромами высокими,
Что двумя ли столбами с перекладиной.

Невозможно рассказать, какое действие произвела на меня эта простонародная песня про виселицу, распеваемая людьми, обреченными виселице. Их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, - все потрясало меня каким-то пиитическим ужасом`.
Песня, полюбившаяся Пушкину, нашла свое место. И здесь ее не оборвешь. Именно она определяет весь строй и пафос - открытый пафос, не столь уж частый у Пушкина, - этого, быть может` самого патетического места во всей пушкинской прозе.

Приводя песню целиком, Пушкин, конечно, помнил, где он использовал ее впервые и как использовал. Потому что параллелизм отрывков из Дубровского` и `Капитанской дочки` несомненен. Контраст разителен и осознан.
В `Дубровском` картина лагеря разбойников бескрасочна. В `Капитанской дочке` буквально несколько слов в начале эпизода магически производят буйство красок. В `Дубровском` - скромный обед, `некоторый ковшик`, буднично переходящий из рук в руки, молитва, сон, вшивание заплатки на `некоторое место`. В `Капитанской дочке` - стол, `установленный штофами и стаканами`, вино, льющееся рекой на пиру победителей. Там - `странное молчание`, пассивное ожидание событий или приказа барина. Здесь - `странный военный совет`, бурная деятельность. Там - привычные отношения крепостных и барина. Здесь-полная свобода в отношениях между предводителем и предводимыми, которые не оказывают Пугачеву `никакого особенного предпочтения` и `свободно оспаривают его`, что обращает на себя особенное внимание Гринева. Наконец, вместо `толпы`, крепостной массы, инертной и в неподвижности и в движении, активная и деятельная сила, хозяева положения. Хозяева - сегодня, а завтра - будь что будет.

И песня здесь-никакая не `меланхолическая`. Она именуется по-русски, более крупно и размашисто: `заунывная` умышленно не называется `старой`. Но не называется и разбойничьей: Пушкин расширяет, облагораживает ее характеристику, придавая ей эпитет, в котором ощутим оттенок трудовой, просторный, истовый - `бурлацкая`. Не о разбое тут речь. `Мы не воры, не разбойнички, Стеньки Разина мы работнички`, - пелось в одной народной песне.
Степка, как мы помним, `запел во все горло`. Выражение это в контексте отрывка из `Дубровского` звучит неожиданно и слишком сильно; оно дисгармонирует и с обстановкой лагеря, и с его серым освещением, и уж конечно, со словом `меланхолическая`. Орать во всю глотку меланхолическую песню можно только в шутку или сдуру, `без понятия`. Сподвижники Пугачева как раз очень хорошо понимают, что и о ком они поют. И для них `любимая песенка` - своего рода торжественное песнопение, почти гимн.

В `Дубровском` песня обозначалась как элемент экзотический и в эмоциональном смысле безразличный к содержанию; она играла в сюжете служебную роль некоторой мотивировки. В `Капитанской дочке` она ничего не мотивирует, в сюжетном движении не участвует. У нее есть свой сюжет и свое содержание. Она не обозначена и не `использована` в тексте, а, выражаясь языком кино, вмонтирована в него как главное звено эмоционального монтажа, как главное цветовое пятно `необыкновенной картины`.