Говоря о пушкинском слове, в котором `все уравновешено, сжато и сосредоточено`, все скупо и `немногоглаголиво`, Гоголь сравнивал силу и характер его действия с `силой взрыва`. `В каждом слове бездна пространства, каждое слово необъятно, как поэт`.
Возможно, это-самая точная, емкая и образная характеристика пушкинского художественного гения. В слове Пушкина, которое `необъятно, как поэт`, мир выражает себя через личность поэта как бы сам, непосредственно, не окольными, описательными, косвенными путями, а прямо, целиком, в своей объемности, текучести и парадоксальности.

О новой эстетической системе, новой поэтике, пришедшей с Пушкиным, о произведенной им `революции стиля` много сказано и написано. В дополнение к сказанному и написанному хотелось бы кое-что добавить на тему о том, почему Гоголь в своей прозорливой характеристике уподобил пушкинское слово `русскому человеку`. Это было сказано не для красного словца, а в соответствии с тем глубоким художническим ощущением, которое очень часто бывает точнее и проницательнее теоретического умозаключения.
Слово Пушкина и пушкинская поэтика вообще, пушкинская `революция стиля` прочно опираются на опыт и традиции народной поэзии, влияние которой переплетено с влияниями литературными.
Вот начало известного стихотворения Батюшкова `К другу`:

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?
Где постоянно жизни счастье?
Мы область призраков обманчивых прошли,
Мы пили чашу сладострастья.
Но где минутный шум веселья и пиров,
В вине потопленные чаши?
Где мудрость светлая сияющих умов?
Где твой Фалерн и розы наши?

Эти восхищавшие Пушкина стихи - один из высочайших образцов русской лирики - несут на себе печать совершенно определенного времени и совершенно определенной поэтической системы. Каждое слово здесь не просто слово, не обозначение предмета, переживания или даже понятия` а- слово-символ, слово-`сигнал`, слово - концепция. В слове отражается не мир, а система взглядов на него. `Сладострастье`-вовсе не сладострастие в его реальном смысле, а условное обозначение наслаждения жизнью вообще; `минутный шум веселья и пиров`-отвлеченная философско-поэтическая формула бренности всех земных радостей; `фалерн`--вино, но скорее всего не просто вино, а `античный` знак эпикурейского упоения бытием; наконец, `в вине потопленные чаши` нисколько не более вещественны, чем иносказательная `чаша сладострастья`. Словам здесь не нужны цвет, запах и вкус.
Отряхивая прах `низкого`, земного содержания, они из вместилищ реальных значений превращаются в легкокрылые тени и устремляются куда-то ввысь.
Очищаясь от материальности, `вещности`, слово получает `взамен` четкую и твердо закрепленную за ним заранее - еще до употребления в том или ином контексте - стилистическую окраску: `низкую` или `высокую`, `элегическую`, `вакхическую` и пр. В политической лирике не место `сладострастью`, `Фалериу`, `младому мудрецу`, `обманчивым призракам`, а `тиран`, `оковы`, `меч`, `отчизна` немыслимы в любовной элегии. Нередко можно, даже не читая стихотворения целиком, лишь по ряду характерных слов определить, что перед нами-грустная элегия, дружеское послание или политические стихи, скажем, декабристского толка. Слово накрепко привязано к настроению и теме, ему определены четкие рамки, сфера его действия ограниченна. В этом - зыбкость связей слова с предметной реальностью, с живым и полным противоречий миром, сужение возможностей слова; в этом же - огромная созидательная сила точного слова, слова, стоящего, как и требовал Буало, на своем месте; отсюда - магическое, завораживающее действие мелодии батюшковского стихотворения.

Допушкинская поэзия учила уважать слово, ценить его, употреблять точно и к месту, связывать его с контекстом. `Гармонической точностью` назвал Пушкин главное свойство поэзии своих предшественников-Батюшкова и Жуковского; школу этой `гармонической точности` он прошел и уроки ее усвоил на всю жизнь. Однако пушкинская `гармоническая точность` - совсем другого порядка.

Пьяной горечью Фалерна