Необыкновенность эта - вовсе не экзотичность. Необыкновенность говорит о потрясении устоев.
В финале `Бориса Годунова` народ `в ужасе молчит`, увидев, как воспользовались его `мнением`. В `Дубровском` молчит, захлебывается песня. В `Капитанской дочке` народ заговорил. Долго сжатая пружина развернулась страшно, произошел взрыв. И заговорила песня. И тогда уже самого рассказчика объял ужас.
Не побоялся Гринев пугачевской виселицы и тем возвысил себя. Но не менее возвысил его Пушкин, дав ему ужас перед творением народной поэзии. Владимир Дубровский до этого не поднялся; `Дубровский` был про другое, и песня там замолчала потому, что Пушкин `Дубровского` был еще не совсем `тот`. Тот Пушкин, прервав Дубровского, обратился к Пугачеву, `Дубровского` перечеркнул `Капитанской дочкой` (об этом еще в тридцатых годах писал исследователь П. Калецкий). Пушкин первый написал о народе, сокрушающем устои, о народе поющем, первый сказал о том, что народная песня, даже старинная, может перестать быть `старой`. И о том, что, слушая такую песню, можно испытывать трепет.
Герой `Дубровского` в своих отношениях с народной массой еще стоял на более или менее твердой почве. В `Капитанской дочке` почва эта дала трещину. А трещина превратилась в пропасть. Стало жутко:
`Не приведи бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный`. Образовался провал, куда тянет взглянуть и страшно смотреть,- притягивающая и отталкивающая бездна.
`Вместо отца моего,- вспоминает Гринев свой пророческий сон,- вижу в постеле лежит мужик с черной бородою, весело на меня поглядывая. Я в недоумении оборотился к матушке, говоря ей: `Что это значит? Это не батюшка. И к какой мне стати просить благословения у мужика?`-`Все равно, Петруша,-отвечала мне матушка,-это твой посаженый отец; поцелуй у него ручку, и пусть он тебя благословит...` Я не соглашался. Тогда мужик вскочил с постели, выхватил топор из-за спины и стал махать во все стороны. Я хотел бежать и не мог; комната наполнилась мертвыми телами; я спотыкался о тела и скользил в кровавых лужах. Страшный мужик ласково меня кликал, говоря: `Не бойсь, подойди под мое благословение...` Ужас и недоумение овладели мною...`
Открылась пропасть, на одном обрыве которой чувство сыновства, а по другому стекает кровь. Надо было перебросить мост понимания, чтобы идти дальше, ибо иначе жизнь наполнялась ужасом и становилась похожей на страшный сон. В `бессмысленном и беспощадном` необходимо было отыскать человеческий смысл и человеческую красоту, которые соединили бы то, что казалось несоединимым.
В тексте эпизода из `Капитанской дочки` бросаются в глаза два несовместимых выражения. Перед песней - грубо-вещественное, `низкое`, `красные рожи`. После песни перехватывающая дух, заоблачная высота: `пиитический ужас`. В первом случае рассказчик как бы воспроизводит свой отчужденный, может быть неприязненный, взгляд, во втором - говорит о захваченности, полоненности.
Эти, казалось бы, стилистически решительно дисгармонирующие выражения - опорные точки авторского текста. Песня соединяет, связывает их; по ней идет вибрация от одной опоры к другой. Связанные песней, несовместимые выражения оказываются неожиданно, неправдоподобно гармонирующими:
романтически-высокое - `пиитический ужас` - теряет свою литературность, книжность, приобретая холодящую вещественность; `низкое`, `простонародное` - `красные рожи` - оказывается потрясающе высоким и торжественным (ощущение это укрепляется соседним - `блистающими глазами`). Гринев сейчас - не действующее лицо, а рассказчик через много лет; и если `высокие` слова в его рассказе говорят о восхищении песней, то `низкие` - ее предвосхищение, предвкушение. Два выражения, чуждые друг другу стилистически, однородны эмоционально и оба находятся в поле тяготения простонародной песни: два яблочка, недалеко упавшие от яблони.
Здесь - яркий пример того, как сцепление и взаимодействие `литературного` с `простонародным` производит взрыв, обнажающий новый стиль. Тут строится мост через бездну, через пропасть, через хаос. Этим мостом Пушкин стремится сделать народную песню - ее человеческий смысл и ее красоту.
|